У нас не принято говорить о старости, беспомощности и смерти. Но это необходимо

Мы стараемся не думать о смерти — это надежный защитный механизм, который уберегает нас от переживаний. Но он же создает много сложностей. Должны ли дети нести ответственность за пожилых родителей? Сообщать ли смертельно больному человеку, сколько ему осталось?

Возможный период полной беспомощности страшит некоторых чуть ли не больше, чем сам процесс ухода. Но об этом не принято говорить. Старшее поколение часто лишь приблизительно представляет, как именно будут заботиться о них близкие. Но они забывают или боятся выяснить это достоверно, многим трудно начать разговор об этом. Для детей способ заботиться о своих стариках часто тоже совсем не очевиден.
Так и вытесняется из сознания и обсуждения сама тема до тех пор, пока все участники трудного события, болезни или смерти, неожиданно не встретятся с ней — теряясь, пугаясь и не зная, что именно предпринять.

Есть люди, для которых самый страшный кошмар — потерять способность самим управляться с естественными потребностями тела. Они, как правило, надеются на самих себя, вкладываются в здоровье, поддерживают подвижность и работоспособность. Быть зависимыми от кого бы то ни было для них очень страшно, даже если дети готовы ухаживать за своими пожилыми близкими.

Кому-то из детей легче заниматься старостью отца или матери, чем своей жизнью

Именно эти дети будут говорить им: сядь, посиди, не ходи, не нагибайся, не поднимай, не переживай. Им кажется: если оградить престарелого родителя от всего «лишнего» и волнующего, он проживет больше. Им трудно осознать, что, избавляя его от переживаний, они ограждают его и от самой жизни, лишают ее смысла, вкуса и остроты. Большой вопрос, поможет ли подобная стратегия прожить дольше.
К тому же далеко не все старики готовы быть настолько выключенными из жизни. Главным образом, потому что не ощущают себя стариками. Пережив за много лет столько событий, справившись с непростыми жизненными задачами, они часто обладают достаточной мудростью и силой, чтобы пережить и не выхолощенную, не подвергнутую оберегающей цензуре старость.
Имеем ли мы право вмешиваться в их — я имею в виду ментально сохранных стариков — жизнь, ограждая от новостей, событий и дел? Что важнее? Их право распоряжаться собой и своей жизнью до самого конца или наш детский страх их потерять и вина за то, что не сделали для них «все, что возможно»? Их право работать до последнего, не беречь себя и ходить, пока «ноги носят», или наше право вмешаться и пытаться включить режим сохранения?
Полагаю, каждый решит эти вопросы персонально. И похоже, здесь нет однозначных ответов. Я за то, чтобы каждый отвечал за свое. Дети — за то, чтобы «переваривать» свой страх потери и невозможность спасти того, кто не хочет быть спасенным. Родители — за то, какой может быть их старость.

Есть другой тип стареющих родителей. Они изначально готовятся к пассивной старости и подразумевают как минимум непременный «стакан воды». А то и вовсе уверены, что выросшие дети, вне зависимости от собственных целей и планов, должны полностью посвятить свою жизнь обслуживанию их немощной старости.

Такие пожилые люди склонны впадать в детство или, говоря языком психологии, регрессировать — возвращать себе непрожитый период младенчества. И могут пребывать в этом состоянии достаточно долго, годами. При этом кому-то из детей легче заниматься старостью отца или матери, чем своей жизнью. А кто-то снова разочарует родителей, наняв им сиделку, и будет переживать осуждение и критику окружающих за «черствый и эгоистичный» поступок.
Вправе ли родитель рассчитывать на то, что выросшие дети отставят все свои дела — карьеру, детей, планы — ради ухода за близким? Хорошо ли для всей семейной системы и рода поддерживать в родителях такой регресс? Опять же, каждый ответит на эти вопросы персонально.

Я не раз слышала реальные истории, когда родители передумывали становиться лежачими больными, если дети отказались ухаживать за ними. И начинали двигаться, заниматься делами, увлечениями — продолжали активно жить.
Нынешнее состояние медицины практически избавляет нас от сложного выбора, как быть в том случае, когда тело еще живо, а мозг уже мало дееспособен — продлевать ли жизнь близкому в коме? Но в похожую ситуацию мы можем попасть, когда оказываемся в роли детей пожилого родителя или когда состарились мы сами.

Пока мы живы и дееспособны, мы должны отвечать за то, каким будет этот жизненный этап

У нас не принято говорить и тем более фиксировать свою волю, хотим ли мы дать возможность близким людям распорядиться нашей жизнью — чаще всего это дети и супруги, — когда мы сами уже не можем принять решение. Далеко не всегда наши близкие успевают отдать распоряжение о процедуре похорон, написать завещание. И тогда тяжесть этих сложных решений ложится на плечи тех, кто остается. Не всегда просто определить: что для нашего близкого было бы самым лучшим.
Старость, беспомощность и смерть — темы, которые не принято затрагивать в разговоре. Часто врачи не сообщают смертельно больным правду, родственники вынуждены мучительно врать и изображать оптимизм, лишая близкого и дорогого человека права распорядиться последними месяцами или днями своей жизни.
Даже у постели умирающего принято бодриться и «надеяться на лучшее». Но как в этом случае узнать о последней воле? Как подготовиться к уходу, проститься и успеть сказать важные слова?
Почему, если — или пока — разум сохранен, человек не может распоряжаться теми силами, что у него остались? Культурная особенность? Невзрослость психики?
Мне кажется все же, что старость — просто часть жизни. Не менее важная, чем и предыдущая. И пока мы живы и дееспособны, мы должны отвечать за то, каким будет этот жизненный этап. Не наши дети, а мы сами.
Готовность отвечать за свою жизнь до конца позволяет, мне кажется, не только хоть как-то планировать свою старость, готовиться к ней и сохранять достоинство, но и до конца жизни оставаться для своих детей моделью и примером не только того, как жить и как стареть, но и как умирать.